Зачем им понадобилось изготовлять это туманное изображение Дары и внедрять его в видео?
Чтобы вовлечь Ника в расследование. Чтобы втянуть его лично в это дело. Или чтобы каким-то образом подставить его?
— Прокрутите это еще раз… пожалуйста, — попросил Ник.
Лоб опустился и исчез из виду. Был ли там еще один человек в тени рядом с Дарой — или только тени тех, кто спешил мимо нее с вечеринки? Неясные силуэты двигались по тротуару на восток и исчезали из виду. Ник даже не мог понять, мужчины это или женщины. Головная боль возобновилась, и теперь к ней добавилось головокружение от очков, что усилило тошноту. Можно ли было увеличить первое застывшее изображение? Не исключено. Только, похоже, в этой записи уже был достигнут максимум разрешающей способности — для такого расстояния и при таком слабом освещении. Разве что попробовать подсоединить очки и телефон к дисплеям высокого разрешения у себя дома?
Ник снял очки и сунул в карман.
— Ничего. Думал, увидел кое-кого… но нет, показалось. Я устал. Мне нужно отдохнуть, а потом пофлэшбэчить на допросы и документы.
— Вы можете взять электрическую «хонду», — сказал Сато, направляясь из библиотеки в прихожую.
— Чтобы вы опять могли выпендриться, улетая на вашем «сасаяки-томбо»?
Сато покачал своей большой головой.
— Я думал вызвать такси.
— Не нужна мне ваша чертова электрическая «хонда», Хидэки-сан.
— Мистер Накамура решил, что она надежнее вашего автомобиля, и для проведения…
— Я сказал, не нужна мне ваша гребаная «хонда»! — закричал Ник. В голове у него стучали молоты, а от крика стало только хуже. — Если хотите, можете подвезти меня домой, но ездить я буду на своей машине.
— Как хотите, — сказал Сато и жестом пригласил Ника пройти вперед. Вдвоем они спустились по широкой лестнице. Сато открыл нижнюю дверь, и оба молча прошли через холодные, пустые комнаты. Снаружи Сато передал металлический — не электронный — ключ от наружной двери одному из двух японцев, стоявших в ожидании. По-прежнему шел дождь.
Прежде чем сесть в «хонду», Ник посмотрел вдоль улицы, на восток, словно Дара все еще могла стоять там.
«Что же это вы, суки, затеяли?» — спросил он себя, почувствовав, как машина просела под весом Сато.
Ник провел двумя руками по крыше автомобиля, протер холодной водой лицо и только потом сел на пассажирское сиденье. Все клеточки его тела, которые могли болеть — включая сердце, — болели.
Ни один, ни другой не произнесли ни слова за те пятнадцать минут, что они добирались до «Черри-Крик-молла».
Когда Ник выходил из машины, Сато вполголоса сказал:
— Боттом-сан, пожалуйста, запомните: если вы еще раз назовете меня «сукой», я буду вынужден вас убить.
Воскресенье
Почетный профессор Джордж Леонард Фокс сидел в своем крошечном, заваленном бумагами и книгами кабинете (не кабинет — одно название) и делал запись в дневнике. Эта книжечка в кожаном переплете несколько десятилетий оставалась девственно-чистой, а вот сейчас пригодилась.
Как необычно было снова писать от руки! Это напомнило Леонарду тот год, когда он работал над диссертацией («Отрицательная способность в малых стихотворных формах у Джона Китса») и как сумасшедший делал записи рано утром на желтых блокнотных листках, а потом просыпался под треск печатной машинки — это Соня перепечатывала их для рецензента. Леонард пытался вспомнить, в каком примерно году это было… В 1981-м. Рейгана только что избрали президентом; Леонард, Соня, другие аспиранты и весь факультет потешались над ним. Леонарду было двадцать три, а Соне — на девять лет больше, и поскольку у него начался серьезный роман с двадцатилетней старшекурсницей Черил, Соне предстояло стать бывшей женой Леонарда. Или нет, подумал он, «первой бывшей женой» — так точнее.
Во всяком случае, развод, о котором он попросил, совершился через четыре месяца после успешной защиты Леонардом диссертации и получения первой ученой степени. Соня припоминала ему то, что ее заставляли под благовидными предлогами работать машинисткой, как она выражалась. Но все же она простила Леонарда, и оба оставались друзьями вплоть до ее смерти в 1997 году.
Почетный профессор Джордж Леонард Фокс не мог сказать того же о трех других своих женах. Все они еще были живы (хотя он и узнал недавно, что Нубию окончательно сразил Альцгеймер), но ни одна не простила ему следующего брака или обид, которые он, видимо, нанес им. Хотя… может, Нубия и простила — ведь ей теперь даже не вспомнить, кто он такой. Леонард оторвался от дневника и не без иронии представил себе, как находит Нубию в переполненном государственном приюте для жертв старческого маразма и заново с ней знакомится.
Он тряхнул головой. Иногда он задавался вопросом: не проявляются ли и у него первые признаки болезни Альцгеймера. (Правда, он понимал, что в семьдесят четыре признаки должны быть далеко не первыми.)
Вэл на сей раз не пришел ночевать — появился, когда Леонард уже заканчивал поздний завтрак. В ответ на «доброе утро» дед услышал от парня лишь раздраженное хмыканье. После этого Вэл завалился в кровать и проспал большую часть воскресного дня.
Леонард знал: этот шестнадцатилетний мальчишка никогда не поделится тем, что происходит в его жизни, ни с дедом, ни вообще с кем-нибудь из старших. Угрюмый, надутый, вспыльчивый, неразговорчивый подросток: до чего же заезженный стереотип! Если бы Леонард не знал о других чертах характера единственного сына своей дочери: чувствительности (которую тот изо всех сил скрывал от сверстников), любви к чтению, нежелании (по крайней мере, в детстве) причинять боль другим, то вряд ли он справился бы с искушением умыть руки и отправить мальчишку назад к отцу.